купание, постоянные мероприятия, дерготня, и при этом самые подлейшие зависть, доносительство и ложь. В ее отряде были уже старшеклассницы, и, если на разных семинарах и слетах они говорили о комсомоле, как помощнике партии и о светлом будущем под знаменами марксизма-ленинизма, то в раздевалках душевых и в спальнях разговоры велись совсем о другом. Любовь? Если бы — любовь. Мона Ли, не пережившая в своей жизни даже привязанности, какая бывает у ребенка к матери, к бабушке, или даже к живому существу — котенку, щенку, искала в самой себе это чувство, она как бы прикладывала себя — как ключ — к тому, к этому, и — ни от кого она не получала ответного сигнала. Разговоры девушек были ей неприятны, Мона Ли могла себе позволить не выносить пошлость. Понятно, что с ней никто не «дружил». Дружили девочки по две-три против другой тройки-двойки, часто наушничая, и делая пакости. Вообще, атмосфера была схожа с дембельской… в ход шли и кружки с водой, и даже кусочки мыла в конфетах.
Когда привезли для показа «Волшебную лампу», сам директор лагеря распорядился собрать торжественный слет и ужин с танцами в честь приезда части съемочной группы. Мона Ли равнодушно смотрела на общую суету, ей хотелось одного — оказаться у воды, непременно пруда, или озера с плавающими по нему розовыми и белыми перьями, и чашками лотоса, на глянцевитых плотных листьях. Море она не полюбила со съемок, а после Судака и вовсе перестала даже выходить на пляж. Только вечерами, когда молодежь сотрясала воздух, извиваясь на дискотеке, она выходила к берегу, садилась на влажный от вечерней росы песок и смотрела на далекие огоньки судов.
— Моночка, а ты в чем будешь? — спросила Мону главная красавица лагеря, Лёка Голубева, — в пионерской форме? — Палата зашлась от хохота.
— Почему? — спокойно спросила Мона, сидевшая на подоконнике.
— Ну как же? — деланно удивилась Лёка, — ты же на премьере была вообще… в школьном платьице и в передничке? Тебе надеть нечего? Ну, как же, ты у нас сиротка… Хочешь, дам тебе свою юбочку? Джинсовую?
— Она мне велика будет, — Мона Ли слезла с подоконника, — а насчет сироты … — Мона Ли прикрыла глаза, помолчала, приложила палец к уголку рта и сказала, — твоя мама живет с отчимом, твой настоящий отец бросил ее, когда тебе было два года. У отчима есть старший сын, в которого ты, Лёка, влюблена.
— Дура! — закричала Голубева, — дура! Ты подслушивала!
— А разве ты об этом рассказывала? — Мона Ли подняла брови, — а твоя мама запирала тебя в детстве в шкаф. На ключ. И давала тебе фонарик, — и Мона Ли вышла из палаты.
— Тёмную? — Лёка от злости заикалась, — тёмную? — все согласно закивали головами, и только самая младшая, Леночка Свердлик, некрасивая, с огромным носом-каплей начала грызть ноготь и покачала головой.
Мона плечиком дернула, бровками — шевельнула — знала, что у нее это получается так, будто бровки — и не бровки это, а два зверька, то ли норочки, то ли соболя — бегут от переносицы, к вискам. Ее даже специально Псоу просил на съемках — «Мона, поиграй бровями!» Развернулась, пошла к старшей вожатой, спросить ключи от кладовки, где все вещи были под замком, кроме тех, что под рукой нужны. Наташа, старшая, милая, любимица, затейница — ее весь Артек обожал, напускала на себя строгость, чтобы дисциплину соблюдали, а все равно — облепят ее девчонки со всех сторон, хохочут-щекочут, с поцелуями лезут.
— Что тебе, Мона? строго спросила Наташа.
— Наталья Кирилловна, я хочу платье взять, погладить — завтра фильм мой будут показывать, вот.
— Ах, ну да-да, ты моя Лиза Тэйлор, — Наташа затормошила Мону, взяла ключи. У Моны был шикарный чемодан, кожаный, с двумя ремнями-застежками, а на ручке — бирочка «MONA LI USSR NONNA KOLOMIYTSEVA» — это она в Чехословакии купила, когда снималась в роли Принцессы на студии «Моравия-фильм». Наташе было страшно любопытно, что в чемодане, Мона, хоть и тринадцатилетняя, а уже побывала в таких странах! Мона отщелкнула замочки, стала вынимать на столик аккуратно сложенные сарафанчики-юбочки-платьица. Вдруг застыла. Закрыла глаза. Ойкнула. Помотала головой — смотрит, а на дне чемодана, где лежало обернутое в пергамент платье, в котором она играла Принцессу — лежит что-то безобразно бесформенное, какие-то клочья материи. Ткань платья была неимоверной красоты, ее привезли из соседней Венгрии — невесомую, шитую золотыми и серебряными нитями, цвета голубой воды — переливающуюся, прохладную… Мона Ли подняла на вытянутые руки безнадежно испорченное, грубо изрезанное платье и пошла, забыв закрыть дверь. Наташа бросилась за ней, так они и вошли в палату — впереди Мона, а сзади Наташа с испуганными глазами. Девчонки вскочили, только Лека Голубева осталась сидеть — сделала вид, что роется в тумбочке. Мона Ли стояла и плакала, и бисеринки, которыми было вышито платье, сбегали с надорванных нитей и падали, и тихонько шуршали, рассыпаясь по полу.
— Кто это сделал? — спросила Мона Ли. Девочки молчали. У кого-то на лице было сочувствие, у кого-то поддельная жалость, а у кого-то и глазки сияли. Леночка Свердлик, нескладная такая, и росточка небольшого, единственная подошла к Моне, и сказала
— Мона, у меня есть совершенно шикарное платье! Бери! — Все знали, что у Леночки папа в Торгпрестве в США, и знали, что Леночка одевается так, как не одеваются жены дипломатов. Девочки в Артеке знали толк в шмотках.
— Кто это сделал? — это уже Наташа повысила голос. — Девочки, вы понимаете, что это — уже не шалость, это уже — преступление…
— Па-а-а-дума-ешь, — протянула Лёкина подружка Вика Горевая, — вы нам еще милицию сюда вызовите. С собакой. Может, это Монка сама свое платье изрезала?! А на нас специально сваливает!
— А откуда ты знаешь, что — изрезала? — спросила Мона Ли. Все молчали, и только шуршали и шуршали бисеринки, покрывая пол драгоценным песком.
Где-то вдалеке, ударяясь о стены корпусов, прозвучал сигнал отбоя — «спать-спать, по палатам…»
— Девочки, ложитесь, — скомандовала Наташа, — разбираться завтра будем.
Нехотя, вяло девицы побрели — чистить зубы, умываться. Взбивали подушки, раскрывали застеленные кровати. Все это делалось только для старшей вожатой. Она это понимала прекрасно, и знала, что ей свое свидание на сегодня придется отложить, потому, как эти тихони затеяли сегодня еще и «тёмную» устроить Моне Ли. Мона Ли стояла, опершись спиной на спинку кровати. То, что осталось от наряда, сшитого лучшими портнихами киностудии «Моравия», она свернула в комок и положила под подушку. Глаза Моны были сухи, но вся она была опять — как натянутая струна. Что я им сделала? — думала Мона, — обидела? Оскорбила? Украла? За что они меня ненавидят все, кроме Леночки Свердлик? Я ни о ком слова плохого не сказала… Окна корпуса были распахнуты
